Сотни дорог и путей. Что за мысль ведёт всех одной тропой, бороздящей этот мир, как тело жука древесную кору? Петляя меж скал и ручьёв, каменистая тропа вела всё ближе и ближе к горному хребту. Облака серым тополиным пухом рассеялись по острым пикам, укрывая вершителей судеб, что в воображении ничтожно малых и суеверных зрят за миром с края неба и земли. Где-то там врата в заоблачную обитель - так верили древние, лишённые крыльев и воли заглянуть туда. Тропа под ногами вилась змёй и казалось, что и в самом деле это путь паломника, жаждущего преклонить колено пред самим небом. Но это не так.
Дорожка мягко изгибалась, обращая взоры путников от гор и небес к обычным, пусть и высоким домам, сложенным из камня и дерева. Скалы душат в себе звук, отчего деревенский гомон становится резким ударом по слуху путников, как засада свирепых разбойников. Впрочем, при должном ветре иногда можно почувствовать ниже по тропе аппетитные запахи местной стряпни, а чуть ближе - увидеть сизый дымок деревенской кузни, бегущий над холмами.
- Нууу... - удерживая поводья, шепчет охотник. Под копытами серого монтеса скрипят разбросанные повсюду мелкие камни. Но звуки не беспокоят всадника, скорее густой чёрный дым, поднимающийся над поселением, куда он стремился, - Надо поспешить.
Ивеллиос опасался встретить нечто подобное. Надежды на лучшее редко оправдываются, когда приходит знак выдвигаться ему, осененному проклятием. Эльф словно нёс эти внезапные беды и единственное, что порой ему оставалось, глядя на пепелище очередного поселения - отомстить. Охотники редко приходят до свершения кровавого деяния. В сердце не было паники, не было боли и сожаления. Картина привычная, что не стоило особого труда представить. Душа богини вечно она, сквозь тысячи лет и тысячи её осколков. Жажда всегда останется с ними, как будто это природный инстинкт выживать, не притупляющийся сквозь века.
Вот и поселение. Ивеллиос глядит в эти измождённые горем лица над телами павших, лишённых жизни столь внезапно и чудовищно. Эльф вдыхает кровавый воздух, еще свежо помнящий побоище. Спрыгнув с коня, он ведёт его за поводья дальше в поселение, обходя горе и слёзы в ослепших глазах. Его не видят, а он не мог и грамма этой скорби разделить - слишком уж черства душа. Закрывая глаза, он смакует горький привкус безразличия - оно ему необходимо, как врачу, сшивающему чудовищную рану на теле собственного сына. Останавливается у тела, над которым не рыдает ни овдовевшая жена, ни дочь, ни любимая.
- Мёртвый - человек, хотя скорее обращённый. На вид лет тридцать пять - сорок... Руки мощные, есть татуировки... бывший моряк? Крепкий одним словом. - присаживаясь перед изувеченным трупом, говорит сам себе эльф, - Продавлена грудная клетка, рёбра пробили лёгкие... Огромная сила удара.
Поднявшись, эльф взглянул на источник дыма - некогда высокая драганская постройка сейчас скорее напоминала руины времён войны с Алой Империей - от тёсанного камня остались лишь несколько, да и те почернели и оплавились от чудовищного жара. Огонь уже не плясал на руинах, в дыме чувствовалась лишь пустота - пламя съело даже запахи. Поравнявшись со строением, Ивеллиос посмотрел дальше на дорогу и не заметил тел, которые то тут, то там встречались позади. Посмотрев под ноги, проклятый фыркнул с негодованием - толпа со всевозможной для неё старательностью затоптала все следы. Но и тел довольно было, дабы заключить:
- Началось всё здесь. - кивнул самому себе эльф и направился к строению, пока его не настиг чужой гневный голос:
- Стой! Ты кто? - мощное тело драгана неслось через дорогу к охотнику, сжимая в руках двуручную секиру, готовую обрушиться на виновника хаоса. Рядом с ним спешили еще несколько мужчин в кожанках да с мечами, но едва ли похожих на солдат гарнизона неподалёку. Местное ополчение. Ивеллиос остался спокоен, поднимая одну руку вверх, а в другой протягивая свёрнутый пергамент с печатью его ордена. Могучая рука драгана поспешила вырвать свиток из рук неизвестного.
- Охотник... - с горечью, но гораздо более спокойно, пробормотал драган, протягивая свиток обратно, - Где же ты был, когда всё это началось? Я староста.
Ивеллиос не стал отвечать на неприятный вопрос и вернулся к исследованию груды камней, которые некогда были домом. Серость души и лица уже насквозь пропитала его плоть. Он некогда без толики сожалений отправлял тысячи на смерть и муки. Да и сейчас не прекратил, пусть и цифры, в которые он обращал жизни, стали много меньше. А он лишь ждал момента, чтобы это окончить...
- Кто убийца? - вытаскивая по одной золотые нити из сумки, спросил эльф. Несколько зачарованных нитей резко рванулись в руках охотника, указывая на дорогу перед домом и сплелись в единую, - Сильный источник магии.
Староста опустил секиру и отошёл прочь с пути охотника, глядя то на пепелище, то на убитых. В самой его сути эльф слышал усталость, скорбь, непонимание и гнев. Эмпатия или просто интуиция, шепчущая опыт тысяч лет? Индвидуальность рождают общие законы. Чувство боли, чувство верности и любви, ненависти - Ивеллиос чувствовал истоки во всём. Чувствовал всю ту сопричастность, осознавал... потому мог избегать эмоций, если на то была необходимость. Но и драган владел своим горем и гневом, начиная свой рассказ:
- Кауф. Приехал несколько лет назад. Учёный из столицы, исследователь пород и земли. Часто отправлялся в горы, таскал оттуда землю и камни. Он был хорошим, учил детей грамоте и счёту, не чурался труда и работы, если на то была необходимость, пусть и хилый он телом. Но вот нелюдимый - вечно запирался и читал что-то, исследовал, - замолчал драган, глядя на угли, - Но потом он совсем замкнулся после одной из своих вылазок. Не выходил из дома, не просил ни еды, ни воды - чем только жил? И вот что из этого вылилось.
Ивеллиос убрал нити, не снимая бесстрастной маски с лица. Безвкусные слова, бесстрастность логической мысли, выкладывающей картину действия. Эльфом владело тошнота и отвращение, но он проглатывал эту необходимость, как больной горькое лекарство. То долг, то его природа...
- Кто-нибудь преследовал его?

Внутри сжималась пружина. Охота отныне обретала свой истинный облик, привычным становился смысл слов. Однако жертва и не думала быть испуганным зверем, с ужасам удирающая в чащу. Нет, лишь злоба, личные мотивы, мало связанные с выживанием. Иначе не было столь много дурно пахнущей крови и огня.
Ивеллиос оглянулся на отозвавшуюся девушку, а после бросил взгляд на толпу. Про себя эльф тут же решил: "Не местная". Деревенские были одеты как попало и дело вовсе не во внезапности, вырвавшей их из лона тёплых постелей, не в горе, что не дало обуть второй сапог и надеть правильно потёртую льняную рубаху. Бродяга, крестьянин - легко заметить, сколь принижен сей статус, лишённый вычурности и элегантности одежд дворян. Но за единством простоты проступают отдельные различия, что явно ощутимы острым органам чувств и глубокому опыту. В плаще этой страннице гуляло слишком много ветров, как близких, так и далёких предгорьям Эруны.
- Убийца был магом? - повернувшись к старосте, спросил Ивеллиос. Впрочем, слишком много деталей картины сложилось в единую мозаику, чей вид пробуждает дрожь, бегущую по спине. Невероятная физическая сила, мощная магия, безумные убийства - действие осколка, оказавшегося в руках неподготовленных к сводящей с ума мощи. Но проклятому, чья сила превосходила волю любого осколка, оставалось лишь представлять весь кошмар, который поглотил душу и лик учёного.
Староста тем временем неуверенно озирался, ища поддержки средь окружения, столь же потупляющего взгляды в неведении ответа.
- Никто ничего не видел... Огня и вспышек уж точно.
Наверное, Ивеллиос не выглядел довольным, но даже такая неуверенность была ему необходимым ответом.
- Ясно, - жестом он попросил разойтись драган, когда его окликнул голос девушки сзади. Вздохнув, эльф показал рукой на тела, усеивающие дорогу:
- Здесь поможет только воскрешающих мёртвых. Я могу лишь уничтожить источник зла.
Направившись к лошади, проклятый еще раз окликнул старосту, показывая рукой на остатки дома:
- Эти руины снесите. Пепелище посыпьте солью, стружкой железа и, если есть - серебряной пылью. Остатки камней надо обжечь в очаге вместе с сушеными травами от нечисти. Потом закопайте. Выполните всё, иначе проблем с чудовищами не оберётесь впредь. Будь здоров, староста.
Запрыгнув на лошадь, Ивеллиос направился в сторону гор. Покинув поселение, эльф вновь вернулся на большую тропу, но направлялся он точно не вниз. Взгляд приковывала узенькая и едва заметная в серости громады валунов тропинка. На одном из камней охотник увидел отпечаток кровавой ладони - беглец явно оступился на скользкой дорожке. Взяв свежий след, Ивеллиос уверенно двинулся по нему. Безумец не был слишком хитёр, чтобы укрыться от чутья охотника. Время и расстояние стремительно таяли.
На пути встретился небольшой лесок. Слишком много корней, старых веток и опавшей гниющей хвои - охотнику пришлось вновь спрыгнуть с седла. По сломанным веткам, по клочкам одежды, оставленным на крепких ветках он продолжал путь. Это напоминало сказку о хлебных крошках в лесу, но не чувствовал Ивеллиос упоения счастливой концовки. Он старался быть сосредоточенным, но спокойствие истощалось, сменяясь злобным азартом охотника. Проклятый продолжал идти по следам пока не наткнулся на разорванную тканную сумку, которую чья-то неловкая нога в суматохе бушующих мыслей и чувств запинала под обгоревший ствол павшего клёна.
- Никудышные у тебя сапоги, Кауф, - взяв оторванную о корень подошву, пробубнил эльф, - Но ты еще борешься, живёшь внутри осколка... Куда же ты дальше побежал без сапога?
В сумке исследователя была лишь земля и камни, собранная в стеклянные фиалы. Знания о камнях и породах словно накладывали сеть на мировую карту, на места, где был Кауф, собирая эти кусочки земной тверди. Но слишком уж обширным был регион, который истоптали подошвы сапог, одна из которых лежала перед Ивеллиосом. Нужно было продолжать искать хлебные крошки на пути. Привстав, зоркий взгляд зацепился за коричневый клочок кожи, торчащий из под земли рядом с местом, где была спрятана сумка. Опустившись на колено, эльф выудил из земли записки исследователя.
- Попался, - не сдержав усмешки, сказал Ивеллиос, открывая последнюю запись.
"25 Амаре. В вершинах нашёл белый камень (образец взят) и пещеру. Там же странный рубин, внутри которого словно скопился чёрный дым, шевелящийся..."
- Белый камень, - заглянув в один из фиалов, сказал Ивеллиос, - Ну, теперь я знаю, на какой ты высоте. А осколок явно хочет в свою гробницу, пока совсем не прикончит волю носителя...
Поднявшись, проклятый вернулся в лошади и собрал необходимое снаряжение. Дальше путь ему предстояли пройти пешим. Но в горах охотника уже настигла темнота, в которой он не посмел идти далее, экономя силы для грядущей схватки. У уютного костра Ивеллиос продолжал читать записи Кауфа. И каждый день после злосчастной пещеры отражался на рассудке, пишущей безумные слова, на руке, дрожащей и рисующей странные рисунки вместо слов. И вместе с осознанием падения учёного, таяла надежда Ивеллиоса вытащить несчастного из пучины ужаса.

Огонь плясал, пожирая лишайник, собранный с громады скалы, и ветви старого сухого деревца. Во вспышках мелькала история, угадываемая внутренним чутьём художника и поэта, повидавшего изрядно, чтоб в каждом изгибе заметить свой сокровенный смысл. Вот сейчас пылает опустошённая долина, на месте которой ныне высится Эльрат. Проклятый помнил мир, изъеденный битвой и огнём, гниющий от множества незалеченных ран. Он помнил скорбь и муку, поглотившие города и крепости, тысячи невинных душ, брошенных на произвол собственной свободы, слишком жестокой и суровой для них. И Ивеллиос тому виной. А он молчал, пряча взор от вдов и сирот, чьи отцы не вернулись с войны, лишённые мощи и лидера, который смог бы уберечь остатки великих армий. Проклятый оставил их, скрывшись вместе с куском материка, леденея во льдах, покуда война не пожрёт саму себя. Спрятал в снегах великую вину, укрывшись за иными ликами и именами, сбежав со словом надежды и поступками, кои могли слишком многое изменить... Он помнил, не в силах отречься, но в силах объяснить, что мир жесток и у свободы есть своя цена, но по совести не мог снять тяжкого груза, который навечно будет связан с именем проклятого.
Пламя сменялось с одной картины на другую, нагоняя всё больше и больше тоски. Это единственное, что осталось ему - делать нетленным всё то, что прекрасным цветком некогда блистало на его руках. И любовь, и дружба, и верность с честью - всякая услада души ныне противной горечью пьянящего алкоголя могла урвать момент реальность за собой. Лекарство ныне в яд, изъедая желчью горло и грудь, отчего лишь сипеть и выть в тоске, подобно избитому и брошенному псу. Смерть и успокоение отринули его, оставив наедине с всепоглощающей вечностью.
Оторвав взгляд от огня, Ивеллиос бросил в огонь еще одну сухую ветвь и взялся за следующую. Неспешным движением он вытащил нож и в несколько ловких взмахов превратил густую ветку в тонкий и прямой прутик. Бесстрастность безделицы, не требовавшей ни вдохновения, ни усилий. Музыка иль живопись сейчас залечила бы сердце много лучше. Из кожаной сумки охотник достал хлеба батон, да пару стеклянных фиалов, наполненных сушеными травами, кореньями, кристаллами соли, да чёрным перечным порошком. Он редко отправлялся в путешествие, не взяв с собой этого легкого, но необходимого запаса, дабы не чувствовать пресный вкус жизни буквально у себя на языке. Отрезав несколько кусков, эльф задумался и вновь полез в сумку, вытащив оттуда чуть горько пахнущий кусок сыра, завёрнутый в бумагу. Кусочки сыра были нанизаны на прутик меж хлеба кусков, знатно сдобренных ароматными травами. Приготовление пищи было подобно медитации, успокаивающей разум и сердце проклятого.
В музе своей охотник то ли по глупости, то ли оттого что неудачно выбрал позицию, но пропустил подкравшегося почти прямо к его стоянке дракона. И верно с немалой долей хорошо скрываемого удивления уставился на любопытный и вопрошающий взгляд, отчётливо заметный на морде крылатого. Однако опытный взгляд различал тонкость линий, иной раз ускользающий от глаз самих драконов. Но Ивеллиос не ошибался - над ним сидела драконья самка, при том еще и на редкость пернатая.
"Но для меня это не первый пернатый дракон" - нахмурился эльф, как ни в чем ни бывало продолжая разбираться с едой. Он видел слишком многое, чтобы удивляться подобной встрече, лишь корил себя за невнимательность и слабость, которую надеялся истребить в себе за века. А может дракон был слишком ловок и изворотлив - с её то отнюдь не мощным телом, да лёгкостью кости нетрудно было подкрасться и к бдительным эльфийским дозорным. Но право это не оправдание - мастерство ментальной магии оберегает от внезапности и дарует подобный козырь самому бессмертному.
- Уж извини, но я тут ужинаю, - показал на подрумянившийся и ароматно пахнущий хлеб эльф, - Если хочешь присоединиться, то слезь оттуда. У меня немного еды, но я поделюсь. Но если же ты не голодна, то будь добра не смотри на меня так - я не хочу подавиться.

Вежливость как далёкий отголосок внутренней роскоши. Укрытый саваном простоты, лёгкой мелодией природе близкого шага, глубокий мир, в котором были и дворцы, всевозможные стили и мнения. Бесконечный свет красоты, отражённый в глазах десятков поколений, сменяющихся друг за другом. Стиль, сотворённый мнением, признающий то гармонию и плавность линий, подобную переплетению корней да лозы, то нагромождение острейших шпилей, омрачённый обелиском и жуткими оскалами чудовищ-горгулий. Ивеллиос встречал и это, и многое другое, принимая частичку взглядов отовсюду, внемля чужому зову прекрасного, отраженному в словах и поступках, в самом потоке жизни, обращённом к судьбе или случаю. И есть нечто прекрасное в обнажённом, пылающем страстью и пороком теле, облачённом в лёгкий полупрозрачный, как розовая вода, шёлк. И он слышал эти слова, наполненные пафосным и сиюминутным позывом, отражённым в страшном роке, от мук неизбежности которого можно лишь отгородиться собственной свободой страдать и радоваться. Прекрасен и закутанный во мрак туник одинокий аскет, отдавший всю свою душу страху того же рока, предаваясь успокоению грядущей свободы, предающийся личной праведности, видимости греха. В их словах чистота и спокойствие, речь подобна чистейшей спокойной реке. У истоков её лишь чистота вечных, как небесная душа, льдов. Ивеллиос впитывал сотворённое его же руками, возводя собственный храм красоты, где каждое чужое мнение - реликвия, наполняющая собственным духом воздух. И бессмертный выдыхал этот воздух в словах и жестах, в написанных повестях и рассказах, в музыке и картинах, пленяя самого же творца, завлекая всё глубже и глубже в этот водоворот.
- Твоя свобода смотреть, как будет угодно, - эльф смиренно склонил голову, не смея и мерить на себя маску владыки, - Но только ежели она не заденет моей. Колкий взгляд иной раз смертоноснее меча, а в деле смущенности, покуда еда закрывает доступ воздуху...
Эльф усмехнулся, начиная с позволения дракона трапезу. Он выглядел расслабленным, давая волю напряжению мышц сойти после трудного подъёма и холода, сковавшего плоть в суровых высотных потоках ветров. Бессмертный расслаблялся, но сколь ярко ощущал внутреннюю невозможность стать единым целым с мягчайшей пустотой - слишком иная суть его тела. И мышцы никогда не тлеют в слабости долго, не мучаются голодом, вечно наполненные юношеской энергией, что как яркое пламя кружится и плещет искрами. Можно ли удержать бегуна в узде медленной ходьбы? Или быстрейшего кречета в пешей прогулке? Иное жизненной природе - смерть, а Ивеллиос отделён от неё проклятием.
- Кодекс сотен путей гласит: никто да не останется голодным в самой холодной ночи, и если не хочешь гневать богов, то открой двери дома мирному путнику, не откажи в месте у очага и раздели с ним хлеб да вино, что имеешь, - эльф всегда с лёгкой мечтательной улыбкой пересказывал древний негласный закон, - Некогда сей кодекс почитался всяким, кто верил в благородство и честь разумной жизни. Смерть и лишения поглощают их, делая меньше, но в то же время сильнее.
И еда ему не столь нужна для выживания, сколь для красоты и ощущений. И бесконечного чувства сопричастности себя с миром, в котором не правит его пустота. Ивеллиос чувствовал себя живым, смертным. Не бесконечно одиноким...
Отложив в сторону хлеб, Ивеллиос вслушивался в слова дракона, глядя с лёгким прищуром то ли ей в глаза, то ли в поднявшееся от земли пламя костра. Бессмертный молчал, когда она закончила, будто в равновесии чаш правосудия богини справедливости решая достоинство и честь собственного ответа. Ведь столь легко и просто было отказать во всяком слове, на то были законные его права охотника.
- Не ходя вокруг да около привычно называть своё имя, столь изящно, пусть и негласно требуя информации от тех, кто смеет в любой момент отказать, - склонив голову набок, прошептал эльф, а после потянулся к сумкам, - Но не в этом твоя первейшая ошибка. Вопрос в том, с кем говорить и какими словами... У меня есть указ, дарующий мне право преследовать любого, кто нарушит закон, используя запрещённые и мёртвые ныне знания магии, заключенные в древних артефактах. И мой закон имеет реальную силу. Посему за мной остаётся право требовать и хранить информацию в личном усмотрении. Не веришь - прочти.
В руках бессмертного был небольшой свиток, украшенный роскошной печатью с гербом Дерайтуса. Свиток был слишком мал, чтобы дракон открыла его в своей истинной форме, а эльф и вовсе не стал облегчать ей задачу, держа пергамент в вытянутой руке, словно ожидая перерождения неизвестной.
- А что до костра: следы уходят выше, к пикам, где нет иного пути, кроме как лететь. Вперёд или вниз - это уже зависит от наличия и отсутствия крыльев. Но тот, кого мы оба ищем, не может и не станет лететь, ибо его замысел в ином. В чем - после вполне честной взаимности и ритуальной условности беседы. Можешь считать меня занудным и медлительным, но не волнуйся - наша цель не растворится в ночи, а вот мы точно жестоко поплатимся за поспешность.

Укол достиг цели, огнём смущения разносясь по телу. И сквозь перья словно была видна краснота щёк, пусть и то доля одной лишь людской мимики. Чистейшее полотно чужой души и мысли, что иной раз тяжело или абсолютно невозможно разглядеть за всеми складками кожи и плоти. Иные эту оболочку используют, и им подобен Ивеллиос, дабы сокрыть помыслы жертвы за хищным оскалом улыбки. Но усмешка - лишь одна из личин, за коей можно укрыться. И добрый отец прячется за гневливость, а учитель сменяет вершинную гордость за камнем строгости. А кто он? Учитель иль отец? Он - судья, последний разумный остаток мира порождающего нынешнее и грядущее. Истоком будучи всего, бессмертный судит от первозданного закона, усвоенного от сути ненавистных ему богинь. Таков его замысел, такова его сокровенная тайна, что таится за мраморным спокойствием и безумием бесчувственной пустоты. И в бездне серых глаз не учуешь страха, не учуешь тени хладной длани одиночества, жмущей сердце до омертвевшего вдоха. Ивеллиосу дано бегущее с песком и солнечной тенью, с магией и изменчивым пространством, с механизмом и цветом, обращающимся в тлен... По руку его течёт самого времени вечность.
Он закрыл глаза, удовлетворившись хаосом, посеянным в душе слишком юной, чтобы скрыться от позывов чувств, дракона. И эльф замечал, как дрожат под перьями и кожей мышцы лица. Именно лица, ибо те эмоции лица, что так ярко водяной краской расплывались на беседы полотне, не были свойственны диким сородичам незнакомки. Не имеющие иного лика, кроме данного природой и магией, они могли ведать язык, но им неподвластны были секреты игры ликов. Посему Ивеллиос почти нахально ждал превращения своей собеседницы, всё так же удерживая в руках даже ставший ненужным свиток договора.
- Верить? А может быть знать? - лёгкой улыбкой одарив дракона, сказал охотник. Он знал о способностях народа, которому всегда благоволил и в чьей природной мудрости и чистоте не сомневался. Проклятый помогал древнейшим развивать сей дар читать души и речи, как обнажённый скелет, лишённый красивых, но иной раз лживых преукрас. Учил постольку, поскольку сам владел мастерством лгать и обнажать чужие тайны, да проникать в сознание. Охотник мог и сейчас без особого труда, как игрушечную шкатулку, вступить в чертоги драконьей души, почему-то не сомневаясь, что замок откроется по малейшему его зову. Но сей поступок не был ни достойным тех речей, кои он обронил не так давно, в надежде на благосклонную взаимность. Многоликость - его природа, но столп принципа и приверженности истине останавливал его. И даже когда его разум - а может быть сердце? - кольнула интуиции игла, подмечая ложь, он не шелохнулся, лишь широко улыбнулся, кивая и представляясь:
- Меня ты можешь звать Таллионом, - приветственно кивнув вновь дракону, обратившейся уже знакомой девушкой, - Я помню нашу встречу. Обстоятельства не располагали к приятным беседам и изысканным фразам. Ни времени, ни навыка найти слова для успокоения горя вдов и сирот у меня не было.
Подобравшись ближе к костру, словно холод от камней начал терзать тело, Ивеллиос продолжил трапезу, иногда бросая взгляд на девушку. И улавливал взглядом знакомые черты лица. Но значимость сих деталей принадлежала не ей, а ликам и именам, довольно давно канувшим в чертогах безызвестности.
Иной раз он клял свою память, хранящую эпоху за эпохой, отмеченной курганами потерянных друзей. В поле брани ли, в глубинах осколков, от мора и яда - боль была одна. Бессмертный корил своё бессмертие, своё проклятие и власть, цепочкой шестерёнок запускающих механизмы чужого конца. Это часы, созданные умелыми руками мастеров Тенебры, они минутными щелчками отмечают чью-то гибель. И завёл эти часы он, проклятый полководец, чьи часы застыли в безвремени.
Но его тайны, его скорбь и боль в твердыне спокойствия маски не найдут щели. За благожелательной улыбкой не покажется стиснутые до скрипа зуб, а из чуть сощуренных глаз не брызнут слёзы. Ивеллиос лишь откусит последний хлеб, да бросит ветвь в огонь, оттряхивая от мелкой крошки руки. Его улыбка всё же сменяется серьёзным взором, но и веские причины на то были.
- Время есть, и я предпочту поступиться по чести, Лина. Я расскажу тебе, с чем ты столкнулась и что тебе грозит, коли ты решилась ввязаться. Запретить же я не могу ровным счётом ничего кроме как мешать мне - закон пусть и не совершенен, но он есть. Могу лишь испытать твою веру и храбрость. А дальше решать тебе: идти со мной по пятам, или же ускользнуть так же ловко, как ты подкралась.
Такова будет твоя судьба.

Он видел свет, задаваясь лишь вопросом - животворящего это солнца луч или лживого отражения, упрекающего взор? Сотни улыбок он встречал, наполненных простотой и дружеской теплотой. Это вселяло надежду в то, что корни солдатских баллад, наполненных романтикой дружбы сквозь боль и трудности, в любовь и верность чрез невзгоды и года - не просто сгнившие слова, но сверкающие на небосводе звёзды истины. Но какова абсурдность веры, когда раз за разом взор касается продажных улыбок, жаждущих перезвона меди и власти? Ивеллиос шёл через улицы городов, встречаясь с любезностью и дружелюбием, от которых сквозило хладным мраком мавзолеев, пахло ядом сотен змей... Иной раз он забывал, ради какого мира он сражался, а порой и вовсе признавал, что проиграл богам в правах на свободу. Алчность, столь глубоко засевшая и богинях, ревнивая преданность лишь собственному выжигающему душу эгоизму пропитала души невольных их творений. Вот его труд, вот его жертва - видеть меньшее зло повсюду, видеть богинь в каждом лживом лике. Сруби голову змеи - на её месте взрастёт легион...
И всё же проклятый абсурден, веря и держа добро за руку, словно в этом было его единственное успокоение. Он и сам злодей - иначе откуда этот справедливый суд? В его руках есть и бич лжи, и корона предательства, меч и щит на страже того... что еще можно спасти. Можно ли? Он верил, улыбаясь девушке в ответ и начиная свой рассказ:
- Мы - лишь порождение пыли, света и тьмы. Не той природы, что мы видим вокруг, рождённой и рождающей. То было начало круговорота, силы чьей довольно было породить всё вокруг, - ладонь медленно облетела окрест огня, линией искр обведя скалистые громадины и талые снега на них, далёкие огни деревень и городов, шелестящие во тьме тени лесов и озёр, вспоминая, как всё это полыхало в первозданном пламени материй, имён которых не знал никто... - Красоту рождает ужас. Красоту душ, мира, свободы - развращённость, война, рабство. В этом были все прародители, боги иного мира, по природе своей лишённые смирения и милосердия. По природе созданный ими мир обязан был полыхать огнём вечность, только... ненависть неспособна жить без любви, а любовь способна на гораздо большее. И её плодом являемся мы, уже свободные от цепей прошлого. Но разве прародители исчезли? Ты знаешь легенды о временах, с которых начинается мир, с которых начинается свет и тьма сущими по природе, а не в сказочных красках.
Безмолвием повисли слова в пустоте, покуда серая и седая сталь его глаз встречалась с золотом молодости. Он не чувствовал себя сказителем, не чувствовал себя старцем, иной раз заслушиваясь и сам россказнями мудрых седин, познавших много больших, чем он сам - жизнь и смерть. Каково быть желанием всякого негодяя - бессмертным? Подобие божественности, подкреплённое силой и самой душой. Ивеллиос был богом среди них, но несчастнейшим из возможных, пряча это за верткими словами, уловками и молчанием. Он был Пустотой.
- От кусочков прошлого, заточённых в драгоценных камнях и металлах укрыться сложно. Они рассеяны по миру красивейшими цветами. Цветами желаний, кои не исполнит ни меч, ни золото, ни даже магия. Только цены никто не говорит, не заключает сделок и договоров, что дадут право, как мои свитки. Стремясь к вещам, ведающим над сущим, мы забываем, что сами являемся лишь мясом и бесплотным духом, которые созданы богами. А они это помнят и берут по праву той власти, что есть они сами. Кто может сопротивляться своей душе? Только вот она как глина в руках безумного мастера, лишь более или менее податливая. Иной раз это может быть непоколебимый металл, в другой - детская игрушка. Но мастер знает, проникая Умом и Жаждой во вдохновенную идею, очерняя её. Ведь свет и тьма не столь различны, когда выжигают нас огнём.
Ивеллиос уставал бороться, полный упрёков и сомнений. Как и всякий солдат не на своей войне, не видящий границы власти, начертанной в абстракции карт. Лишь штрихи, да фигуры, резанные на красном дереве вершителей судьбы. Но его меч не абстрактен, его действие и бездействие - выбор, что решит больше далёких как горное эхо указов и фанфар. Но у солдата есть выбор, у Ивеллиоса - бесконечность, одна внутри другой.
- Чернеет взор, бледнеет кожа - лишь видимость. Огнём, как обычная бумага, горит душа, выжигая то, что делает нас живыми. Ради чего мы есть? Я верю в благо, а ты? - эльф вновь попытался проникнуть в глубины сердца дракона своим колким взором, - А ради чего нам жить? Я верю в смысл, что дарован нам душой. Мы можем мыслить, у нас есть чувства и эмоции, есть память и чувство, что это наш разум нам подвластен. Это - наполнение того сосуда, что именуется существованием. А осколки душ богов выжигают это из нас, подменяя слепящими тьмой и светом. Тот, за кем мы ведём охоту - выжженное до безумства тело, внутри которой изрезанная картина души.
Ивеллиос держал в руках дневник драгана, измазанный в чернилах, крови и грязи. Достаёт меж страниц вырезанное из блестящего камня перо. Тяжесть, выраженная в легчайшей невесомости. Эльф знал, как многие драганы жаждут взмыть в небеса, подобно своим предкам драконам. Он глядел в это перо, зная, сколь дорог был этот подарок. Прекрасный дар, не дающий прекратить мечтать о далёком и невесомом даже самым прикованным к земле. Дар, который никогда не будет подарен родному сердцу.
- Они все имели что-то глубоко внутри. Ту красоту, за которой гонится каждый, но не всегда способен раскрыть в ближнем. Мы видели смерть и потери сегодня, щедро посеянные рукой того, кто никогда не жаждал чужой муки. Он имел и дом, и работу, и далёкую семью. Очаг своего сердца, ласкающий его в памяти теплом и светом. А потом в руках его оказалось то, чему чужд всякий свет. И самое дорогое оказывается предано забвению, самые лучшие желания обращаются жуткой жаждой худших поступков. Мы чужды богам. Им ближе чудовищные твари.
Сколь много душ отсеяно, истолчённые древней мясорубкой? Он видел, что остаётся после, пытался даже по кусочкам собрать историю воедино, но пепел пергамента пылью развевался по ветру. И в его руках пустота, сожаление оставшихся частей, кои не соберешь более ничем. Ивеллиос - воин, ему должно не ведать боли за чужие сожжённые судьбы, но он чувствовал. Ибо тот вред и так и никак иначе его бремя.
- Я убью этим утром не убийцу, а жертву, вырву его из лап древних богов, а после упокою их глас навечно. Таково дело ордена Охотников за Душами - закончить судьбу древнего мира, чтобы новый мог существовать свободно от цепей божественного зла. Страшно лишь оступиться и стать частью того, с чем мы боремся. Очередной жертвой, разделываемой на столе мясника. Такой смерти не пожелаешь никому, Лина. И поэтому я спрашиваю тебя: готова ли ты приблизиться к этому злу?

Безумство, подобное пророческому экстазу, отвращением рациональных дум жгло сердце. Тот, кто вселяет огонь, знаком с его природой и сутью. "Гори" - рвущий судьбы приговор, когда звучат последние слова древней клятвы. Сколь много судеб пошло за бессмертным, сложив свои головы в безызвестности и проклятиях, покоясь забытыми скелетами на дне самых тёмных пещер, покуда их разумы стали пищей для древних богов? Ивеллиос слышал их голос, видел их лики. Он дал им свободу - дар или всё таки проклятие? Одна война сменилась множеством меньших, но жестокость есть нектар, что никогда не убудет с поля битвы, щедро плодя вдов и сирот. Проклятие наблюдать, а может даже иметь силы остановить, но оттого лишь уподобиться уничтоженным богам. Оправдания неистребимому злу, оправдание его вечному противнику.
Ведомые бежали и шли, гнались за собственной судьбой. Но куда смотрели они, когда жажда мести жгла их кровь? Судьбы замыкались в борьбе, где жизнь лишь капля в пучине морской. Многие теряли близких, глядели ужасам в лицо, когда осколок высасывал души любимых без остатка, не оставляя и шанса на былую любовь. Кто поднял оружие против одержимых, с которыми столь многим связана былая жизнь? А кто смотрел на разорванных на части невинных обезумевшим? Ивеллиос знал эти истории, иногда и он был их частью, обрывая жизни ставших друзьями подчинённых, чьи души прожгло насквозь... И это выжигало его собственную. Где грань той жестокости, когда всякий свет теряет смысл? Проклятый заглянул в этот омут столь глубоко, что холод пропитал его плоть и кости. Слишком много близких, что найти еще немного места в сердце и лицемерно не забыть прошлого. Но что остаётся в итоге - лишь зло или одиночество.
- Всякое страдание когда-нибудь кончается, - вздохнул эльф, убирая дневник, - В смене дней и ночей пальцами вцепляешься в веру во всё хорошее, которая иной раз просто скользит из рук. Кошмары, голоса в голове, неимоверная тяжесть очередного осколка, который идёт с тобой на место своей казни - всё это пусть и убивает, но... спустя годы становится частью души. Где-то внутри умирает за ненадобностью покой, оставляя лишь мечты о нём. В конечном итоге я уповаю на смерть.
Сколь тягостны годы, лишённые осмысленности решений. Хаосом обернулось всё, что было некогда дорого. Его слова исповеди слышала лишь одна, спящая вечным сном. Ивеллиос смотрел с тоской нетронутое временем и тленом лицо. Давние чувства, столь скрашиваемые легендой, преисполненной вечной тоской. Он слушал их все, усмехаясь грустно о том, что не было правдой. Ибо в вечности его чувства живее многих, к кому они были посланы. И письма  Его любовь ушла, растворившись в пережитой вечности, сменяемых чувств, ставших монетой, окупающей всякий проклятый день. Его мир, взгляды, созданная философия - попытка дать ценность мгновениям, которые уже давно обязаны были стать серостью.
"Но я не пастух, не веду всех и вся за собой подобно стаду, в эту войну. В ней и я сам уже в который раз готов разочароваться и через боль начать заново. Я не могу выбирать иного пути, но и не ставлю на кон своей души. Не мне, подобно богам, при рождении вешать ярлыки судеб. Я избрал для мира свободу"
И всё таки столь удивительна вера. Ивеллиос говорил этой девушке страшные слова потаённой реальности, глядя в её завороженные глаза. В нетерпеливом нраве, в этом чувстве, что скользило по лицу то грустью, то надеждой, проклятый видел жизнь. И как бы то ни было, но и ради Лины он выдерживал все кошмары своего бессмертия, по крайней мере надеялся, что ради этого, ибо выбора его лишили.
- Я сказал тебе то, что должен был, Лина. У тебя есть время до утра поразмыслить, если решишь избрать иной путь, - устало улыбнулся эльф, - Завтра будет опасная битва. Лучше набраться сил.

В виденных снах стирались грани я, в иных местах и временах рассеянные кусочками разбитых зеркал. Цветные кусочки витража, в одной картине души, что были венцом красоты его храма. Он вдыхал прохладу камня, ощущая величие постройки, возведённой богами. В ней нет ни скудности, ни мелочных деталей - всё отточено до идеала и абсолюта возвеличивания художественной сути, на грани, когда серьёзность превращается в издёвку. В ином храме пахло гнилью древесины, той веры, что рассыплется в прах и пепел, стоит огню сжечь пару гнущихся под весом мусора опор. Ивеллиос смотрел на жалких с высока своей природы, где нет болезни души, мелочных идей и целей. Всегда стремится к большему - его ли выбор, или часть глиняной таблички души, заложенной в его создание? Подобно тому, как создаётся душа ребёнка чрез руки воспитателей, так и его рождалась, но не было его участия и выбора в том, но заложено, как исконное первоначало любой науки. Аксиомы, из которых венчалась природа вещи определяла истинных. Они - воины по сути, их имена вписаны во фрески времён, лишённой случайности и выбора, свойственного смертным эльфам и спардам. Их свобода заканчивалась мнимостью её... Ивеллиос боялся этой мысли более всего.
Он видел каждую победу, слышал вражеский вопль и изувеченный труп, исчезающий средь сотен таких же. И сам бессмертный некогда был среди них, оболочкой во тьме растворяясь. Ему ведома смерть, но ему неведомо то, что именуется покоем. Теон вцепилась в собственную марионетку, как не хотят расставаться с порванной игрушкой малые дети. И они учатся шить, собирая вновь и вновь разорванную куклу, покуда меняются её часть, а единая ткань превращается в ошмётки таковой и наборы швов. Но оно всё еще одно имя, всё одна любовь и драгоценность, растущая с каждым новым витком иглы и нити. Ивеллиос не знал былых имён себя, не знал различий себя на божественном ложе. Он любил и был любим всегда, до тех пор пока не ощутил себя в безвременном постоянстве. Каково ощущать, что ты жив и мёртв десятки раз, что вся твоя жизнь - любовь и ненависть, но не как части единого, но разрозненные кусочки? Ты не един, а лишь набор свойств и качеств, нужных властному. Ты - лишь идея другого...
- С пробуждением, - сказал он девушке, когда лучи солнца начали полыхать на горизонте. Их уютная стоянка среди скал еще таилась в полумраке, но и отсюда уже можно было наблюдать, как лениво ползут света лучи по холмам и просторам, пробуждая мир от зябкой спячки.
Ивеллиос сложил вещи в рюкзак и сложил за валун, оставив лишь необходимое для грядущей схватки. Меч за спиной, да ножи на поясе - всё, что казалось бы нужно, чтобы свершить маленькую чужую месть. Эльф оглядывался на тени скал, словно там были плачущие вдовы и сироты, чьи сердца во мраки скорби и злости тлеют. Он чуял их ожидающий взор. Это взор судьи, что ждёт от палача свершения приговора, но палач знает о смерти много больше того, чей молот решает окончательным стуком точку в чужой судьбе. Удар и чёрная клякса как след от пера - кровь, брызнувшая от неточного удара.
"Боюсь оступиться" - поймал себя на мысли эльф, глядя на свою спутницу. Именно его действия сегодня могут решать, переживёт ли она это мрачно восходящее солнцем утро. Ни петухов, ни диких птиц, лишь тень и свет, перемешивающиеся в лоне серых гор. Охотнику не страшно, ему неведома физическая мука смертной агонии, лишь призрачный её отголосок, запечатлённый во мгновениях, когда, кажется, душа и тело сознают рвущуюся меж ними нить. Но нет, лишь мнимость, что чуется в мгновенно заживающих ранах, в продолжающем биении сердца и жаждущем дыхании. Страшно за других, кто по воле его окажется близ этого бесконечного заигрывания со смертью, ибо неудачный пас руки в этом танце и...
- Если идёшь со мной, то прошу тебя, будь осторожнее. Этот одержимый опасен как на расстоянии, так и вблизи. Хоть он и безумен, но не лишён хитрости. Легко сможет напасть на тебя, чтобы я совершил роковую ошибку.
В последний раз бросив взгляд на тускнеющие тени, Ивеллиос начал свой путь наверх, к истоку и концу этой истории, вовлечённой в круговерть множества других начал и концов. Но на полпути эльф затормозил, чуя затылком всё тот же наполненный живого любопытства взгляд, дабы напомнить о делах не столь давних:
- Но как на самом деле тебя зовут?

В селах и городах песней льётся двуличие. Театральной улыбчивой маской прикрывается друг, за спиной тая жгучую зависть, а любимая прячет за страстными поцелуями тошноту предательства. Истина утонула, задохнулась под храмами лжи, что мы воздвигли. А шпили и купола ползут всё выше в небо, рискуя пронзить небосвод. Что будет в мире, где не видно и солнца во камнях лжи?
Во лжи растворился её лик, превратившись из зла в нечто большое и безумное. Может, мало было истин и слишком туго стянута петля правды, рискуя задушить нас в том мирке, где кончаемся мы и начинаются обретающие жизнь вымыслы? И кто бы ни попал под взор: мошенник иль святой - везде кроется малый и большой скелет пожранный крысами и червями истины, брошенный в тёмное подземелье. И кичатся наёмники подвигами, боясь признать, что когда-то ползли в грязи, скуля как псы. Врут судьи и кокетливые леди, лишь бы богатых и властных от правосудия ради признательности и любви уберечь. Немного истин не в мавзолее покоится.
Но что это за зло, когда оно уже бывает во благо? В этом наполняющем надежды лике лекарей, что шьёт чудовищные раны или прячущий от родных медленно убивающую тело хворь... Ужас рыцарской баллады, когда не в силах лгать, дабы не со зла рушить, но что и сохранить. Всё яд и всё лекарство, но иной раз непонятно: лечимся ли мы или вершим акт суицида? Иллюзия становится жизнью так же как хрупкие костыли - ногами. 
Такая мелочь. Имя, кое бессмертный мог легко прочесть, погрузившись на момент в сознание дракона. А теперь он наблюдал её удивление и ступор, граничащий с недоверием к чудаку, свершившему неожиданный фокус. Впрочем, так и было.
- Все имеют право на тайны, Линария, - самую малость улыбнувшись, сказал проклятый, - И моё ли дело поправлять всё сказанное украдкой, будто это величайшие тайны мироздания? Я слышал много и многое заслуживает того, чтобы остаться тайной. Может ради того, чтобы благо свершилось, а может - чтобы не преумножить и без того чрезмерное зло. Что сделала бы ты, ставь вдову перед выбором меж героической смертью любимого мужа или его подлым бегством и глупой гибелью? Иной не заслуживает гордого звания героя, но вместе с тем и любящие не должны зазря страдать.
Дар или проклятие знать то, что недоступно многим? Видеть мир на шатающихся основах, держать иной раз нити бытия, те цветные ширмы, что закрывают людям картины на безжизненный серый горизонт. Касание обратит в камень и ваш зелёный горизонт, и яркие красочные цветы. В его руках вершить, но в его сути невмешательство. Он проклят быть здесь, частицей старого мира бороздя новый. Лишний - иначе и назвать нельзя.
- Эта маленькая ложь - твоё дело. О причинах я спрашивать сейчас не буду. Но этот бой принадлежит мне, и я хотел знать, кто будет прикрывать спину. Не любопытство, лишь желание довериться в полной мере. Мир, когда хоть раз коснёшься осколка, и без того становится в ощущениях крайне зыбким.
Где те основы, на кои можно опереться, когда и смерть и жизнь смешались воедино, лишая противоречивой логики существования? Обретают жизнь глубокомысленные речи любителей мудрости, пеленая самих себя в сети миропонимания, дабы не захлебнуться в трясине. Иной отвергнет материю, другой - идеи, а третий отринет всё, скрываясь во внутри себя, как единственно сущем. Ивеллиос и сам искал, донося невидимому собеседнику внутри те мысли, что казались устойчивы, что давали ощущение знания, лишь чувством надежды слегка горча на языке. Чуялось сомнение, чуялся тот мучительный самообман, всегда глубоко держащийся за всякую веру. Но что еще остаётся?
- А теперь идём.
Постепенно воздух становился тяжелее, сжимаясь в противоестественной густоте. Ивеллиос чувствовал это прекрасно всей своей кровью, что будоражило божественное присутствие. Он не знал чувства родины и дома, но называл это так, пусть и не ассоциировал ни с чем хорошим. Его тело стремилось к тому, что его породило его и наполнило той магией, что пульсировала в самой крови.
Шаг за шагом Ивеллиос становился всё более и более настороженный, погружаясь в того себя, что чует мир вокруг. В зрении всё отсекалось абстракцией линий и окружностей на тонком пергаменте чертежей. Слух терял тот общий набор гармоничных деталей, интуитивно вылавливая из потока лишь то, что ощущалось необходимым. Рука поднялась вверх, призывая спутницу ступать по камням тише, покуда и шаги самого охотника смазались в ловкий и плавный шаг. Эльф не применял магию, дабы не разогнать того густого тумана, что был и признаком врага и одновременно укрытием от него. Возможно, но только многие змеи прекрасно видят в густых зарослях.
- Я жду, - раздался чей-то голос, который не назвать иначе нельзя как изувеченным. Сколь больно и неестественно звучал в ушах, лишая толка о том, чтобы понять, кому он может принадлежать.
- Выходи, - как можно мягче звучал призыв, не внушая, впрочем, и капли доверия к себе. Ивеллиос выглянул из-за камней, примерно сознавая, откуда доносится голос одержимого. После проклятый обернулся к Линарии:
- Я пойду поздороваться, коли он о нас уже знает, а ты следи за ним из укрытия.

Лёгкими невинными ошибками рушатся судьбы. В шагах звенит печаль, воспоминаний несущийся поток. Бурей на лице покоится горящий снег и мечущийся дождь. Это не слёзы, лишь вода забвений, не преданных историям, скрипкой звенящих в наших сердцах. Лишь в одном оно живо, лишь он помнит, безмолвной скорби преподнося на серебряном блюде собственную душу. В груди лишь скрип прогнивших половиц. Блеском и светом наполненный дворец в поглощённой кошмарами памяти, а ныне - лишь старый дом, где лишь ветер-проказник двери напевает тоскливый мотив, открывая и закрывая двери, будто желая увидеть за ними нечто новое, нечто живое, а не серость, тонущую в густеющих мраком тенях.
"Всё в порядке" - твердит он, глядя в бездонный мрак прошлых лет, гонящих его прочь от путей, предначертанных всякому. Бессмертна печаль, бессмертна тоска. Единому обречено не достичь множества. Познай себя и познаешь богов, так говорят, но боги в душе уже века как мертвы, а вокруг лишь палящей пустыни слепота.
"Так и должно быть, здесь нет вины и прощений", - как молитву шепчет сердце, пряча бешеного стука ритм. И это ложь, покуда рука сжимает голый воздух, встречая на пути лишь борьбу. Холодный горный ветер не тревожит кожи тела, застывая в зубьях скал. Ровная арена горячего сердца и холодного ума, изуродованных картин прошлого и смирившегося пред настоящим. Золото бежит по серости камня, россыпью рваного ожерелий из жемчуга рассыпаясь в отражении самоцвета, одинокой звездой выглядывающего из скалы. Пред самоцветом в горе лежали давно брошенные инструменты, уже очищенные ветрами от пыли гор.
"Они здесь упокоятся вместе со своим хозяином", - сочувствие готово заместить собой гнев. Проклятый вглядывался в свои руки, что время не иссушит, что не тронет порча и хворь, не пожнёт огонь. И видел на месте живой плоти лишь кость. Он не ускользал от этой вины, а лишь жаждал её, как умирающий мечтает о еще одном глотке воздуха. И сколь многое бессмертный хотел в своей судьбе изменить, продлив хоть на мгновение светлое, помрачённое бесконечностью мук. Он не в аду, лишь в миру, что сам породил. И не смог сохранить, глядя плодам своих оживших кошмаров в глаза. Они блестели антрацитом, а в глубине их разливался огонь, кроваво-красными реками оплетая невыразительные и бездушно глубокие глазницы мертвеца. Кожа иссохлась и почернела, как сухая береста перед тем как полыхнуть языками пламени. И это выжигающая тело душа, но этот холст гротескного художника порван, а его чудовища ожили и ползли через раму картин, через ткань наружу.  Сквозь лопнувшую кожу медленно лилась густая тёмная кровь.
- Кто ты? - проскрежетало чудовище изуродованным ртом, полным всё той же крови, - Освободишь ли ты меня?
"Уловка", - сочувственно мотнул головой Ивеллиос, не покидая ужасов своих воспоминаний. Он видел слепящий свет дворца, он рвался туда, пожертвовав всем, что когда-либо имел и слишком многим, что даже не ему принадлежать положено. Всё ради одного чувства, начавшего новую эпоху после Ненависти и Войны, не ведавших конца от начала времён. Но сколь чудовищны события, куда не заглянут очевидцы, боясь лишиться глаз. В обители богов лишь он, Ивеллиос, и стража богини, обнажившая мечи. А он идёт, не чуя боли в изрубленных руках и ногах, не ощущая всей той крови, что скрипит на и в его доспехах.  Любовь важнее, ведь она единственное, что у него осталось. И воин прошёл сквозь мечи, лишив жизни ослеплённых божественным собратьев, сотворённых от той же плоти и крови, от тех же обитающих в эфире душ. И их больше нет, никогда не будет - им неведомо рождение и смерть, лишь появление и исчезновение одной волей. Той, что бессмертный оборвал своим клинком. Освобождая, заточил себя на склоне горы, смерть свою по доле обменивая за Жизнь. Не свою, а той, ради которой началось всё это. Любви.
А мертвец смеялся. Смеялась богиня, заточённая в этом теле, в кровавом рубине, сжимаемом почерневшей рукой. Она знала о преступлениях Ивеллиоса, своим смехом будоража отражение на воде, вызывая всё больше и больше картин горечью жгущих губы. И охотник принимал это, отсекая жилы сердца, отступая шаг за шагом, кружа вокруг существа, некогда бывшего любящим мужем и отцом неизвестных женщины и детей.
- Может, ты уже не помнишь имён тех, кто был твоими друзьями и соседями. Может, ты забыл друзей на родине и в пути. Но те, кто дал тебе жизнь и любовь, а может быть те, кому ты сам преподнёс этот великий дар?..
Мертвец лишь дёрнулся, скрючившись презрительной ухмылкой. У богов нет родителей, нет семьи. Есть лишь вещи, по праву принадлежащие им от сил, положенных ими в вечности. Чудовище обернулось на Ивеллиоса, начав приближаться к врагу. Но что-то болезненное блестело на глазах, изуродованных тьмой - то блестела влаги капля. Лишь долю, пока не сгорела в горящих огнях.
- Думай о них. О том, что лишь осталось. Это тело уже не твоё. Будет не больно, - обнажая меч, сказал охотник, бросаясь вперёд на чудовище. Под взмахами рук, наделённых небывалой скоростью и силой, он прорезается врагу за спину и сечёт по спине от плеча до бедра, разбрызгивая густую тьму из сгоревшего тела. Но тварь резко обернулась, не ощутив боли, и одним ударом отбросила Ивеллиоса на скалы. Меч отлетел в сторону, зазвенев на камнях.

По телу пробежала лёгкая дрожь. Судорога дыхания, вернувшегося в тело. На миг существование было прервано, отозвавшись пустотой мысли и чувства. Но каков тот миг, что не уловить мыслью в настоящем?  А если выловить, то чем оно отличается от существования? Этот миг подобен ничему, мимолётной чёрной вспышке меж кадрами бегущего в пространстве времени. Лишь изорванная страница бесконечной книги, уносимая вдаль потоками безмолвного забытья. На её месте чёрный лист из иной рукописи той госпожи, коей подвластен мир за гранью наших тел и умов. Ивеллиосу дано рвать её историю, не менее длинную, чем его собственная. Но его чернила всё равно не пишут по чёрной бумаге.
Бессмертный вновь ощущал. Лёгкую влагу на затылке и знакомую липкость на костяшках пальцев, ободранных о камень. В стремительно исчезающих кругах пред глазами он видел себя, ощущая частички тела, вновь вдыхаемые огнём жизни. "Я есмь" - с кровавой горечью во рту морщился эльф. Он чувствовал и мыслил каждое ощущение, столь неразрывно связанные с этим миром, что удара, способного свернуть человеку шею, хватило лишь на несколько секунд, растворённых во мраке плутающего сознания.
До какой невыносимой боли доводит эта бесконечность, этот круг, по которому он невольно вынужден бежать, навечно привязанный к собственному телу? Но он мог остановиться и лечь, забывшись долгим сном, покоясь в холоде и голоде века и тысячелетия? И тело не усохнет, лишь испарятся его чувства, останется лишь хлад сознания. Но именно мысли были той чудовищной ношей, от которой не освободит никакое забытье сном. Мысли, сонм их набрасывается стаей волков на Ивеллиоса, разрывая на части всё сущее и то, что жаждет покоя. Но счастье - мысль. Покой - мысль. Пустота - тоже мысль. Каждая мысль - капля кислоты в его голове, жгущая, но не растворяющая в себе...  Он есмь. И прервать это превыше его сил.
Пальцы смыкаются на рукоятях лежащих подле ножей. Чудовище столь увлечённое схваткой с драконом, абсолютно отвлеклось от главной угрозы. Того, кто разорвал цельную душу на эти частички, выжигающее теперь каждого, кто к ним прикоснётся. Ивеллиос знал, что монстр неспособен нанести ему вред, более того - он неспособен был бить, покуда эльф сам не нападёт. Но на дракона это правило не распространялось, чёрным огнём гнева клубясь на руках. Ивеллиос не видел особых укрытий, способных уберечь Линарию от разрушительного пламени.
Расстояние было слишком велико, чтобы преодолеть его в тех необходимых мгновениях, по капле и песчинке ускользающими из рук эльф. И на мгновение, покуда магия вокруг клубилась, проникая невидимыми потоками внутрь тела бессмертного, он испугался за жизнь спутницы. Усомнился в себе, как и много раз до этого, покуда даже его силы были ограничены. Смерть и время - те вещи, что властны над всеми. А Ивеллиос знал лишь один путь, чтобы преодолеть их гнетущую власть.
Вспышка рвущегося пространства. В щелчке пальцев исчезает картина, сменяясь иной. Где есть тело в тот миг, когда оно растворяется в потоках магии, чтобы за доли секунд появиться вновь, но в ином месте? Эльф с силой вонзает нож чудовищу в плечо и тут же бросается в сторону, избегая той нелепой ошибки, кою допустил не так давно. Рука монстра, взбешённого внезапной атакой со спины, рассекает воздух. Как и второй нож, вонзающийся в грудь одержимого. Остальные удары наносятся кулаками, врезаясь с огромной скоростью и силой в грудь, живот, шею и лицо. Всё это необходимо было, чтобы измотать существо, лишить его целостности сосуда и на мгновение разорвать путы, тяжестью своей раздавившие сознание драгана внутри.
- Вылезай! - крикнул эльф, нанося очередной удар, ошеломивший одержимого на мгновение. Его хватило, чтобы схватить монстра и вновь раствориться в потоках магии.
Холодная пустота воздуха, ревущего прямо в лицо. Ивеллиос и монстр были за сотни лиг от места их сражения и во многих метрах над землёй, стремительно приближаясь к промерзлой тенебранской земле. Из серой мглы вынырнули два вцепившихся друг в друга тела. Чудовище хохотало, пусть и высота уносило звуки вместе с собой. Ивеллиос знал это безумие, знал, что лишил врага возможности бороться и выбирать, как и оно само делало это с чужими рассудками. Бессмертие оборачивалось против богинь в грохоте камнеподобных льдов и хрусте множества костей...
В следующей вспышке Ивеллиос возникает вновь на поле недавнего боя. Изорвана куртка, измазана чёрной кровью, а рука сжимает остатки испепелённой одежды драгана, в которой мешком лежало изувеченное тело. Оно было еще живо, продолжая даже сломанными пальцами вцепляться в пылающий рубин. Эльф вырвал его из почерневших рук, чувствуя, как огонь врезается в его собственные вены, жаром и холодом проносясь по всему телу. Во вспышках воспоминаний он видит то, что никогда не переживал, заполняя еще одну главу иной своей истории.
"Мой генерал" - шепчет в голове ласковый голос любимой богини. Теон словно стояла рядом, вновь оплетая его руками, вновь то ли в самом деле забываясь в ласке, то ли просто притворяясь. Но Ивеллиос быстро бросает в рубин в костяную шкатулку, украшенную странного вида рунами висящую на поясе и захлопывает её, боясь даже разомкнуть глаз, пока голос в голове не исчезнет...

*Совместный пост*

Бешеный стук переполнял естество, заполняя каждую клетку тела до кончиков пят. Этот шум заполнял слух. Как будто бы дрожал весь мир, вибрировали скалы вокруг и сам воздух. Всё это есть, вся эта реальность во всей многообразной серости единства. Эта масса была видна Ивеллиосу на миг, жидкая, шевелящаяся отвратительным месивом ожившей глины. И он был ей, он бурлил посреди этой реальности, как котёл с раскалённым маслом, грозясь разорваться на сотни и десятки кусков.
Тёплая влага промчалась от носа, коснулась губ. Эльф осторожно коснулся её языком, различив соленоватую кровь. Коснувшись пальцами, бессмертный словно недоуменно глядел на эту серую массу, переполняющую его. Она вопила его бессмертным духом, вопила вечным существованием, лишь мнимостью потери. Она засохнет, испарится, станет пылью, а после - ничем. Ибо ей нет места в мире живых.
Слова звучат сквозь шум безумно бьющегося сердца. Ивеллиос оглянулся, наблюдая, как успокаивается мир, обретая устойчивость, форму, цвет. И он словно бы вновь ощущал себя в этом всём, различая и придаваясь воле мысли, чувствам. Рядом с ним стояла девушка, Линария. Он знал её, знал в этой жизни, а не иной. Появлялось осознание себя.
- Да, - сипло сказал эльф, вытирая с лица кровь, - Пройдёт...
"Когда-нибудь это должно же кончиться?" - с грустью подумал эльф, глядя на мертвое тело у его ног. Для него уже кончился его кошмар. И как бы ни жаль ему было этого драгана, Ивеллиос завидовал этой лёгкой участи быть смертным.
Драконица непроизвольно поджала губы в беспокойстве, когда из носа мужчины пошла кровь. Она не сомневалась, что трюк, проделанный им, намного более серьёзный, чем юная самка могла вообразить. Не так уж много ей было известно о магии и её видах. Лин сделала ещё несколько шагов, оказываясь рядом и пристально глядя на мужчину, силясь понять: что же происходит? Однако стоило ему нарушить гнетущую тишину, как девушка облегчённо выдохнула, что совсем не означало, будто она перестанет волноваться. В семье зу Синхаль каждый считал своим долгом укрыть крылом того, кому было плохо. Судя по внешнему виду Таллиона, ему было преотвратно. Но лезть к мужчине с расспросами на манер «Ты точно уверен, что в норме?» она не стала, ведь тот явно знал себя намного лучше.
- Было жутковато, - признала драконица, найдя при себе отрез ткани и протянув мужчине, чтобы тот не пачкался ещё сильнее. Её радовало, что все остались живы, ну кроме разве что отдельно взятой жертвы...
- Что вообще произошло? - серьёзно поинтересовалась самка, упрямо глядя на охотника. - Мне казалось, что у тебя всё под контролем, но когда эта жертва коварной магии тебя отбросила, - девушка кивнула в сторону неясной фигуры бывшего драгана. - У меня чуть вся чешуя не осыпалась! - самка потрясла рукой, как бы показывая, что ещё немного и сыпаться точно начнёт.
- Это редко бывает легко и никогда - приятно, - честно признался эльф. Первые осколки он собрал с яростным энтузиазмом, видя мираж победы если не в днях и месяцах, то в ближайшем веке. Спустя тысячи лет он словно не приблизился даже на шаг к горизонту иных событий, погружаясь всё глубже и глубже в вечность собственных мук.
Его недостатки были замечены. Глядя на окровавленную ткань, Ивеллиос понимал, что каждого его действия в бою хватило, чтобы погибнуть не единожды. Но он презирал каждый недоступный ему миг, как романтик разочаровывается в любви, не в силах её достигнуть. Бессмертный стал нигилстом, отрицающим смерть и муку, бросая вызов всякой опасности. Но как скрыться от вниманиях смертных тому, чьё тело заживает на глазах, вновь обретая судорожное дыхание, даже когда от лёгких ничего и впомине остаться не должно? Его не съест мор, не пожрёт пламя и гниение, не пожнут и вихри стрел, и бури мечей. Но он держит это в тайне.
- Его пламя. Мне нужно было оказаться близ него, чтобы не позволить выжечь всё вокруг, - эльф указал на оплавленный драганом камень, - Охотник редко может предугадать поведение осколка в первой встрече. Каждый из них имеет собственное поведение, характер, силу и скорость реакции, которые способен придать одержимому. Или не придать вовсе. Я ошибся в нём.
Линарии оставалось лишь тяжело вздохнуть и покачать головой. Жертвенность в мире, где никто и знать не будет, сколь много отдают отдельно взятые разумные, чтобы хоть немного сохранить покой тех, кто не в силах бороться с соблазном... больше похожа на издёвку Создателей. Зу Синхаль отчего-то сразу же не пришёл в голову тот факт, что осколки имеют не только огромную силу, но ещё и могут быть достаточно умны, чтобы хитрить и обводить вокруг пальца любого. Осторожность, способность быстро соображать — явно были в чести у членов загадочного Ордена.
- Тот камень, - начала драконица, протягивая Таллиону меч, - что ты забрал у этого бедолаги... это и был осколок? - с любопытством спросила она, считая своим долгом узнавать как много больше, пока имеется такая возможность. Самка знать не знала, какие могли быть порядки у охотников. Может, её учить особенно не станут или вовсе отдадут под крыло какому-нибудь престарелому ветерану борьбы за светлое будущее, который из башни не выходит. Конечно, Лин уважала старость и мудрость, но сидеть в четырёх стенах и переписывать фолианты, заучивая какие-нибудь занудные алгоритмы, не смогла бы. Не тот темперамент.
- Пока находится в той коробке, он не опасен? - с лёгким напряжением уточнила самка и приметила рукоятку одного из своих метательных клинков, которые недавно столь усердно вгонял мастер в тело одержимого. Само собой, юная драконица осторожно присела подле трупа, чтобы вытащить своё оружие.
Был ли он одинок в мире, где никто не разделит его вечности? И всякий, кто знал его тайну, лишь в душе вообразить мог муку бесконечного сознания себя и мира вокруг, кою не оборвёт ни меч, ни стрела, ни иной другой дар смерти. Мир сгнивал в его руках, оставляя лишь скелеты людей и империй. Дружба, любовь, ценность жизни и даже сама личность - единство в одной душе или даже эпохи, но в глазах бессмертного - рваная кривая линия. И ему ли не обличать лицемерие, не обличать слабость и изменчивость мира, где даже добро есть видимость?
Он стирает с меча чёрную кровь, глядя на мёртвое тело. Такой же, как и он сам, проклятый на одержимость и разложение души. Его не вернуть магией смерти, не собрать по частям. Его, как и всех его братьев истинных эльфов поглотила божественная энергия.
- Да, - касаясь пальцами шкатулки на поясе, - Части тех, кто создал этот мир и обрек его на вечную борьбу. Ты видела, что они представляют из себя. Это зло.
Мастера научились извлекать из недр земли металлы и зачаровывать их, дабы перебарывать влияние осколка. И это достижение в этой войне, пусть Ивеллиос и знал, что это лишь частичка малого, что никакой металл не в силах удержать настоящих богинь. В какой-то миг он сомневался даже в их смерти, в панике оглядываясь, боясь заметить полные ненависти и огня глаза. Он был их марионеткой даже сейчас.
- Нет, если не открывать. Но тяжело удержаться от соблазна даже так, зная, что за последствия будут. Поэтому лучше не показывать её никому и даже самому не смотреть. Наша природа тянет к подобному. К тайнам, которые опасно знать.
Линария нахмурилась, слушая объяснения мужчины и не могла понять: разве тому, кто видел нечто подобное, что и она сегодня, может придти в голову поддаться соблазну и повестись на  «уговоры» осколка? Это казалось дикостью и предательством самого себя. На мгновение самка даже задумалась, пока вытирала свой клинок: а не повелась бы она на возможность найти родителей или хотя бы узнать, что с ними стало? В данном случае хищница не имела однозначного ответа, что изрядно пугало и заставляло холодеть.
- Порой некоторые вещи лучше вовсе не знать, - буркнула ящерка и взглянула на Таллиона. - А этого беднягу так и оставим здесь? -  в голосе прорезались нотки жалости и сострадания. Ей бы, к примеру, ужасно не хотелось так погибнуть, поэтому она сама себе пообещала не вестись на провокации жестокого и могущественного зла. Даже если оно упрямо будет давить на больное. Лин и представить не могла, в какую лужу сядет в будущем из-за своих благих намерений.
Голос, звучащий в голове в такт собственному, глушащий его. И душа в смятение пред мыслями и желаниями, что не рождались внутри неё, но дышали, как и всякие другие. Выродки чужих волений призывным шепотом сочетались с тёмными струнами сердец, помыкая гордостью и любопытством, а порой даже невинной любовью. И достойные вцеплялись в осколки, выжигая свой рассудок и душу. Даже этот драган, стремящийся к лишь к чистому благу и знанию, боящийся всякой нечистой силы, не удержался от потустороннего желания схватить кровавый рубин. Этот камень стёр его имя и лик со строк истории. О его поступках будет звучать лишь зловещая тишина, бурлящая отомщением, пусть и в них не было и доли того учёного, что уходил в горы.
- Нет, - качнул головой бессмертный, снимая с пояса горючее зелье, - Но и хоронить его нельзя... Да и то, что осталось... едва ли таким его хотели бы отправить в последнее путешествие, каким бы оно ни было.
Вспыхнуло тело, мгновенно крупнымми чёрными кусками пепла уносясь ввысь, в сереющую утреннюю хмарь. Солнце скрылось за облаками, скорбно прячась за серостью небес. Они не разразятся дождём, но эта тяжесть, что давит в душе мира, чувствовалась здесь, близ вершин, особенно сильно.
- Идём, Линария, - спустя несколько долгих минут сказал эльф, ступая на тропинку. Огонь пожнёт останки, очистит этот мир от кошмаров его снов, ползущих изо дня на день наружу.

Взирай сей мир во серости очей всю серость принимая, как бьётся сталь о сталь. Истлел весь свет, цвета и вовсе сгнили, кровавым соком изойдя во мрак. Бессмертного душа и мрака не познает, сцепившись с серостью земной навек. За место крови в теле яд; за ядом - скорбь и боль, сжигающая нервы, покуда сердце в исступлении продолжит бой. Безумный бой, безвременная сеча, в которой кровью впору захлебнуться... и новое дыханье в той алой дымке обрести. И вновь, и вновь - подъём, сраженье, как механизма шестерни в душе не ведавшей покой. "Не властвуй над собой, но дай вкусить сей плод другому!" - безумный клич, с котором сорвалась обыденна реальность, сменившись клятой чередой. И круг разорван, устремившись в линию меча, что жнёт те души не хуже вечной сечи.
Багрово зарево истлело, ошмётки огненных лучей лишь изредка на пол собакам оставляя. Мгновение свет, а после - серый сумрак, в котором только жди дождя. Смолит костёр, палёной мёртвой плотью растворяясь в облаках. В тепле и духе нет души - в ином огне она сгорела, покоится навечно на дне кровавых слёз рубинового сердца, что некогда разбито было.
"Да лучше б дождь" - мечтая кровь всю смыть, твердит в уме себе охотник. Твердеет шаг, а раны заживают, но кровь до сей поры смущает взор. Ивеллиос о боли не забыл, во всякой вспышке расплату принимая. И в осколке каждом он видит преступленья, как картины бездны демона котлов. Кипят в нём души и обезглавлены несчастные тела;  глаза как дань войне трофеи на алтаре взирают мир богов стеклом и драгоценными камнями. Их жизни на его руках... И всякий вдох, что был и не был в этом мире - в его ушах они звенят Вселенной, а сиплый выдох с мором или кровью пустеет Бездной - туда душа не в силах заглянуть.
- Та роль в театре болью полнится из года в век, - глядит сурово он из-за плеча, - Я вкусил момент сей горькой чаши и силюсь лишь порвать те цепи, что... отравою стремятся прямо в сердце. В юности годов мы все взираем свысока на мир и горечь грядущих обратиться пеплом устремлений... Не наставник я тебе, и всяко жизнь твоя, а я же вижу, что она достойна быть той частью дела, которому я отдал жизнь и даже много больше. Решай сама, возьми свободу в свои руки, чтобы волею её отдать живой в тебе судьбе.
И он протянул ей руку, взирая на чернеющую скорбью высь, что громом и вспышками полнится, а вскорости взорвётся бешенством небес. Иль не взорвётся, утихомирится удавом, готовым поглотить весь мир. Судьбы ведь нет и жизнь богов оборвана клинками - так что же миру то мешает скомкать себя как лист бумаги и поскорее сжечь?!  Ивеллиос боялся тех мгновений, что сулят миру пустоту. Он видел океаны черной синевы, встречающей блестящий звёздным светом небосвод. И сны вели его сквозь мрачный мир теней, что за бескрайним океаном, что за бездной, о котором не сказать ни в свете, ни во тьме.
- Я знаю тайны, они мою душу как стаи гончих, то ведут, то рвут во всяком странствии, - кивает он, погружаясь во её волненья полный, -  Они - мой брат, моя сестра, отец и мать, которых я не помню в реке бегущих лет, а может вовсе незнаньем их я ядом умерщвлён. Они все тоже мои тайны, но даже от меня сокрытые в годах.
В глазах её горят огни реальности иной. Живой, полнящейся цветов и красоты, ведающей конец свой. Конец, с которым сверлит полный возбужденья взор картины и строки слов, полных откровенья душ, писавших из себя бумагу кровью. И эта кровь - нектар, что к губам касаясь, отрицает эту плоть, придавая и разум рек потокам, где мы - лишь времени голос, полыхающий огнём в живых сердцах.
"Ивеллиос, Ивеллиос, Ивеллиос..." - шипит злым именем змея, ядом отравляя это Я. И кто он в отраженье янтаря? И Таллион, и Бертрам, и Маркус - сотни ликов в статной и проклятой сути вечно живущей змеи, плетущей тела немыслимы узоры средь поля умирающих маков и роз. И сути мирозданья не коснуться, непознанных богов полнится земля - змея их жалит, отбрасывая шкуры, что возводят трон из мёртвых кож и сломанных клыков.

Отредактировано Ивеллиос (28.10.2016 17:40)